Вполне вероятно, что этот текст противоречит чему-то. Увы, полностью эту сцену в каноне никогда не видел - лишь обрывки воспоминаний. Так что буду считать, что, как и в случае с "Братьями" - это реконструкция того, что могло бы быть.

Встреча
Здесь холодно. Наверное, холодно, – я уже давно привык к этому месту, и, наверное, почти позабыл, что такое тепло.
Здесь, в… усыпальнице. Другие назвали бы это место склепом, но мне это слово не нравится – от него слишком сильно веет могилой и безнадежностью. А «усыпальница» – мне кажется, в нем звучит надежда на то, что она все-таки когда-нибудь проснется. Вновь откроет глаза…
Я с тоской гляжу на лицо, видное сквозь прозрачную крышку. Сколько уже лет прошло… она не меняется. Может, все-таки спит? Или она действительно обрела святость, став нетленной?
Разум упорно подсказывает иное – что таких как мы, берегут бациллы. Тела, которые мы нашли тогда, на «Ковчеге», тоже отлично сохранились…
Как давно это было…
А в самом деле – как? Сюда не проникают лучи солнца или луны, и я давно потерял счет времени. Лишь иногда сверху доносятся звуки, обрывки фраз, отдельные слова… Отличная акустика; специалист по безопасности во мне тут же принимается машинально прикидывать, как все выстроено.
Впрочем, этими размышлениями я себя всегда занимал лишь пару минут… потом мысли возвращались к прежнему.
Сколько бы лет ни прошло – это был долгий, очень долгий срок. Я успел перебрать в памяти всю свою жизнь – детство, освоение Красного Мира, перерождение, войну… Ее смерть.
Когда времени для размышлений хватает, можно понять очень многое. Можно окончательно и бесповоротно убедиться в своей правоте… а можно, как в моем случае, понять, насколько же ты ошибался.
И вот сейчас, заново повторяя про себя все обдуманное, все сделанные выводы, я понимаю – мне здесь больше нельзя оставаться. Сидеть в усыпальнице рядом с ней – значит, лишь прятаться от своих ошибок и не давать себе возможности их хоть как-то исправить.
Я делаю несколько шагов к выходу – к лестнице, ведущей наверх. И, остановившись у первой ступеньки, оборачиваюсь и долго смотрю на спокойное прекрасное лицо за прозрачной преградой.
Прости, что оставляю тебя, милая. Но я уверен, что ты этого бы хотела… наверное, даже пожелала бы мне выйти раньше. Впрочем, на все размышления мне этого времени как раз хватило.
Путь наверх долог, и растягивается еще больше из-за того, что я не спешу. Каждый шаг, каждая ступенька отделяют меня от холодной тишины и покоя, приближают к миру наверху… миру, с которым я обошелся так, что лучше и не вспоминать.
Вот. Вот это правильно. Помнить – но не вспоминать постоянно, не тонуть в образах прошлого. Сейчас цель должна быть иной… но какой?
Не знаю. Надеюсь, что пойму – сестра всегда говорила, что у меня неплохо получаются импровизации.

Мир встречает меня ночной прохладой, и я невольно улыбаюсь, когда легкий ветер ерошит волосы. Кому он принадлежит, этот мир? Двух полководцев армия Вернувшихся лишилась, третья никогда не была такой воинственной… но, кто знает, может, нашлись продолжатели?
Надеюсь, что нет. Иначе мне вообще не будет здесь места.
Секунды спокойствия, тихой ночи… всего секунды.
Потому что их нарушает звук шагов – нет, бега – и тяжелое, прерывистое дыхание.
Я поворачиваюсь на звук, как раз когда она вылетает из-за темных деревьев, пробегает несколько метров, спотыкается, падает почти рядом со мной.
Судорожным движением вскидывает голову, и мы встречаемся глазами.
Она совсем юна – лет пятнадцать от силы. Легкое платье, разорванное на плече, длинные вьющиеся волосы, отливающие золотом. Кажется, в мое время одевались совсем иначе; впрочем, она на мою одежду смотрит с не меньшим удивлением.
Я не успеваю ничего сказать: из леса вырываются несколько стремительных силуэтов. Скорость и пластика не оставляют сомнений – метоселане. Преследующие людей.
Как и в прошлом.
Как и всегда.
Заметив меня, они в недоумении останавливаются, всего на мгновение; я машинально делаю шаг вперед, мимо девочки.
– Еще один терран! – бросает один из них назад – видимо, командиру. Язык за эти годы изменился, но недостаточно, чтобы я его не понимал.
– Убивайте всех, – доносится из леса; через мгновение говорящий присоединяется к другим.
И они срываются с места – кидаясь ко мне и к девочке за моей спиной.
Я хочу сказать: «Стойте».
Я хочу крикнуть: «Не надо больше смертей!»
Я хочу выдохнуть: «Разве миллионов жертв недостаточно?»
Но вместо этого мои губы произносят привычное, пронизывающее, приятное, проклятое:
– Наномашины, Крусник-02, семьдесят процентов мощности… санкционировано!
И ночь вокруг взрывается молниями.

читать дальшеВся схватка прошла у леса – я перехватил их на полпути. Был уверен, что за время боя девочка постарается сбежать как можно дальше… ошибся.
Потому что когда я оборачиваюсь – вновь став прежним – то вижу ее под старым деревом, невдалеке от входа в усыпальницу. Она сидит, прислонившись спиной к шершавой коре.
(как и я много раз сидел у холодного камня – мелькает мысль)
В глазах – боль, горечь утраты… но страха совсем немного. И страха не передо мной.
Когда я принимаю Облик, то восприятие изменяется: я куда острее ощущаю цвета, запахи, звуки… а также ощущаю мир способами, для которых у людей пока нет названия. У Сет то же самое – она как-то говорила.
И этими самыми особыми чувствами я воспринимаю тех, кто вокруг.
Одно случайно пойманное ощущение от девочки говорит больше, чем долгая беседа. Если Лилит я часто сравнивал с цветком из жаркого пламени, то она – роза из чистой стали, покрытой золотом.
– Как тебя зовут? – спрашиваю я, подходя. Она отвечает не сразу, глядя на меня, на одежду, забрызганную кровью метоселан; я пытаюсь успокаивающе улыбнуться. Кажется, получается.
– Катерина, – наконец говорит она. – Катерина Сфорца.
Сфорца. Какая-то знакомая фамилия, я ее определенно слышал, что-то древнее… Неважно.
– А ты? – спрашивает она.
– Авель. Авель Найт… – я слегка запинаюсь на фамилии; слишком долго не приходилось говорить вслух. – Найтроуд.
Катерина медленно кивает, запоминая имя. Я вдруг понимаю, что она не сбежала еще и потому, что сил почти не осталось… и то удивительно, что она сумела пробежать такое расстояние, прежде чем метоселане ее догнали. Возможно, потому она и не боится меня сейчас – осталось слишком мало сил, чтобы поддаваться страху.
Я опускаюсь на темную траву перед ней; Катерина слегка вздрагивает, но не отодвигается и не отводит взгляд.
– Они убили всех, – тихо говорит Катерина. – Всех в доме… отца, маму, слуг… Я думала, что меня – тоже…
На последних словах голос предательски дрожит, и она быстрым, резким жестом вытирает начавшиеся было катиться слезы.
Стальная роза. Да.
– Кто они были? – спрашиваю я.
– Не знаю, – качает головой она. – Отец говорил, что опасается…
– Кого?
– Contra Mundi, – чуть задумавшись, произносит она. – Враги всего мира.
Я вздрагиваю, словно одна из моих молний поразила не врага, а мое собственное тело.
Ты хочешь стать врагом всему миру, Авель?
Усилием воли отгоняю образ и ангельскую улыбку. Он мертв. С ним покончено. Просто совпадение, мало ли кто как себя назовет…
– А кто ты? – воспользовавшись молчанием, спрашивает Катерина. – Ты сказал «крусник-02»… что такое «крусник»?
Я долго не отвечаю, глядя ей в глаза. Ответить правдиво можно, только поведав всю историю… она только что потеряла всех близких. Могу ли я взваливать на нее еще и это, объяснять, с кем она столкнулась?
И она вдруг произносит:
– Можешь.
Неужели я высказал мысли вслух? Или же она что-то угадала?
Трудно понять…
Но я закрываю глаза, размышляя несколько секунд – а потом начинаю говорить. Странное чувство – впервые рассказывать эту историю кому-то… очень странное.
Наверное, она многих слов не понимает: я часто увлекаюсь и начинаю сыпать лексикой, незнакомой тем, кто не посвящал себя науке и не бывал на Красном Мире. Но Катерина не перебивает, и я почему-то уверен – она понимает то, что важнее терминов.
Я стараюсь не злоупотреблять подробностями. Только факты; пусть оценку им она дает сама.
И с каждым словом я заново проживаю эту сотни раз обдуманную жизнь, на этот раз подвергая ее испытанию чужим умом. Я знаю, где и почему был неправ, а что сделал верно… но как это видно со стороны?
Одно я знаю точно: больше нельзя так легко произносить слова активации. Слишком… приятно. Слишком легко сорваться и сотворить все то же, что и в прошлом.
Семьдесят процентов мощности – слишком много. Я не привык сдерживать себя… придется привыкать, Авель, придется. Призывать Облик только в крайнем случае, и не более чем на сорок процентов.
– А потом я вышел наверх, и оказался прямо перед тобой. Дальше… ты видела.
Я поднимаю веки и пытаюсь улыбнуться и на сей раз точно получается.
Катерина смотрит очень задумчиво и молчит. А потом тихо признается:
– Я не знаю, что тут можно сказать. Ждала… не такого.
Пожимаю плечами. Действительно, покажите мне такого человека или Вернувшегося, который будет ожидать подобную историю.
– Что ты теперь будешь делать? – спрашивает она.
– А что будешь делать ты?
Вопрос срывается с языка раньше, чем я успеваю понять всю бестактность такого выпада. Катерина вздрагивает, ничего не отвечает, и я уже хочу извиниться, когда она вдруг поднимается. Сил еще мало, ее нога скользит по траве, но я вовремя подхватываю ее под локоть.
Теперь мы вновь стоим лицом к лицу. Она, оказывается, не очень-то высокая… впрочем, розе, скованной из стали, и не обязательно быть размером с дерево.
– Пойдем, – звучит наполовину распоряжение, наполовину просьба. – Может… кто-то все-таки выжил. А пока будем идти… расскажу, какой сейчас мир.

У ее семьи большой дом, явно крепко выстроенный и уютный… был таким. Сейчас стекла разбиты, двери снесены с петель, в стене зияет дыра – похоже, одними клинками убийцы не ограничились. Логично – богатые дома обычно защищены.
Катерина идет к дверям все медленнее и медленнее. Я тоже не спешу, пытаясь уложить в сознании все, о чем она только что рассказала.
Мощный Ватикан – но не привычная церковь, а что-то вроде теократического королевства. Империя метоселан с таинственной правительницей на престоле… ох, что-то у меня закрадываются подозрения по этому поводу. Было бы вполне в ее стиле.
Мир мало чем напоминает привычный мне. Придется привыкать и к нему… а что еще делать?
Катерина очень медленно переступает порог, я следую за ней. Жаль, что при себе нет никакого оружия – вдруг из отряда убийц кто-то остался?
Похоже, что это не так. В доме царит тишина; мебель перевернута, несколько стульев разбиты в щепки; обитатели не сдались без боя… но силы были слишком неравны.
Катерина идет впереди, и я не вижу ее лица, но подозреваю, что она по-прежнему не позволяет себе ни единой слезы. Только не в чьем-либо присутствии.
Она вдруг останавливается и наклоняется, подбирая с пола блестящий предмет – круглые очки в тонкой оправе.
– Это Кристиана, нашего дворецкого, – еле слышно говорит она. Потом вдруг бросает на меня взгляд через плечо и протягивает очки мне. – Возьми, Авель.
– У меня хорошее зрение, – удивляюсь я.
– У Кристиана тоже было хорошее, – бледная улыбка одними губами. – Он носил простые стекла… для солидности. А тебе стоит… взгляд смягчить.
Я гляжу вокруг, ловлю свой взгляд в чудом уцелевшем зеркале и не могу не согласиться.
Очки легко занимают свое место на переносице. Помогло? Кажется.
Катерина идет дальше, проходя мимо тела высокого крепкого человека с зажатым в руке пистолетом. Я все так же иду следом, замечая, как она до боли сжимает кулаки.
Собственные волосы цепляются за накренившуюся вешалку; освобождаю прядь. С этим надо что-то делать, в хвост их связать, что ли…
Катерина останавливается посреди следующей комнаты, по-прежнему сжимая кулаки.
– Я теперь могу сказать, что буду делать дальше, – голос дрожит, но каждое слово звучит четко. – Я их найду. Тех, кто объявил себя врагом мира. Тех, кто… приказал. И когда найду…
Я верю. Верю в то, что она действительно найдет и влияние, и силу, чтобы сделать такое. Возможно, из-за этого станет очень могущественным человеком…
Но здесь, здесь и сейчас – юная девушка, в одночасье потерявшая всех, кого любила. И даже лучшая сталь не выдерживает чрезмерной нагрузки.
Она молчит, и я прямо-таки кожей чувствую, как она балансирует на грани отчаяния, на краю срыва. Нужно что-то, что отвлечет ее от давящей, мертвой тишины, не утешения, что-то, совершенно вроде бы неуместное…
И некоторое желание, которое я давно не утолял, тут подходит.
– Катерина… – очки съезжают вниз, и я поправляю их. – Хотел спросить…
– Что? – отзывается она невыразительным, тусклым голосом.
– У вас тут конфеты есть?
Пауза.
– Что?!
Катерина оборачивается, и глаза ее полны такого искреннего изумления, что я просто не могу удержаться от смеха.
Мгновением позже начинает смеяться и она – весельем, смешанным с горечью… тем весельем, которое заставляет горе схлынуть.
И тогда я отчетливо понимаю, что Авель Найтроуд в этом мире сможет жить.
Как сможет жить дальше и Катерина Сфорца.
А как же иначе?
12.09.2009 – 13.09.2009